Безучастные друзья, интересующиеся прохожие, безынтересные знакомые. Низкие косые дожди со смутами, грязь на зубах со снегом. Мясом набитые лотки в метро вагонов. Своих нет. Просыпаясь, проваливаешься, падая затаившись, туда. Безлюдно. Кричал по ночам, рвал простыни, валяясь на полу капал слюной на лак паркета. Поднявшись, восставши, рюкзак бросил на пыльную обочину забытого грейдерами большака, я прощался с водителем до слез, с проводником в новую жизнь. Скоморошиха - местечко такое, где заросшая дорога живой травы промеж леса вылезает на насыпь грунтовки. Береза большая стоит, песню тянет. Уставши жить надрываясь, присел спиной к стволу, вдохнул. Как в первый раз. Сила зашевелилась в груди, защекотало, загорелось сердце. Набирая в себя свет, оно захлебнулось солнцем. Упершись в ремень на тесных джинсах, жизнь осталась в животе, ноги всё мертвы. Кеды жмут, сбились и промокли. Не то, не трава я, не лес. На жизнь не похож как то. Не вытекаю в землю, в корни. Закован людьми. Душа в банке. Когда я был тут? Когда? Тут? Больно, как же больно, когда тебя мнут тушей человека. Встань же, встань! Поднявшись, смотрю, как поднимается прижатая трава. Успею ли в этот отпуск надышаться? Пошел призраком в мире живых. Полем. Поле зарощщее совсем стало, березки маленькие превратили в лес прошлый овсяный простор. Справа, на болотине, где чернику собирали, ходили бывало по чавкающему мху, пни от елей, обойденных ребятишками моей памяти. Подойдя к кромке леса, пройдя позалесу, где раньше искали подберезовиков в тени темных еловых лап, видал теперь лишь следы делянок, мусор лесной, канавы (осенью покрывались они ледком, проваливаешься сапогом истертым в такую и нога чужой становится - от восковой фигурки близкой зимы). Махонькие березки вымахали повыше меня. Выставил локти вперед и иду тихонько. Отодвинул крайние ряды, я увидел тогда белую шиферную крышу того самого, знакомого старенького домика. Мысли замерли, застыли - устали с непривычки. Отомкнул замок ключиком из-под доски. Забыхали в террасе ведра от моих шагов. Ворвался в сени, в дом. Хотелось сжать челюсти так, чтоб не жгло в сердце. Повалился на крашенный пол. С потолка капали капельки- души человеческие и, проходя через кожу, растворяя тело, въедались мазолями в руки. Приколот к половым доскам в пол-бревна, дует в дырках дух сырого, нетопленного дома. Тряхнул головой, сном закоченел вовсе. К старому шкафу бросил пожитки. Вышел в дровенник. Там осталось только что пару неколотых чурок. Топор в дворе отыскался. Руки взялись, вспомнили ведь! Набил мозолей, вспотел. Так злость спускал, что и колол то не правильно, по сучкам, но кололись чурки то! В руку набравши щепок да бересты, охапку березовых отнес к печке. Затопил. Прошло и пролетело так 2 недельки. Вечерами прилетал глухарь токовать на березу у дома. Говорил с ним. Закат сажал чаю пить с собой. Чуфыкали тетерева в поле за баней. Водой колодезной умывался, снявши косу, окашивал домик побоченившийся. Находился по болотам моховым. Пора. Собрался. Сапоги найденные в шкафу поставил теперь в уголок, с печки снял кеды, оделся. Закинул мешок на спину и тронулся. Подпер дверь - чтоб ветром не расхлебянило. Вышел в Скоморошихе на большак, оглянулся на лес и улыбнулся. А он улыбнулся мне - солнце вышло из-за тучи напоследок. Попылил дальше. Прошел с пол часа, слышу - сзади уазик ворчит. Опустил голову, да дальше пошел. Шуршнули по песку шины, машина встала чуть впереди, открылась дверь. "Садись, парень, что стоишь то?". Оторопел я прямо, но подбежал, запрыгнул. За рулем сидел егерь, Митя звали. Мужчина лет 30. Не высокий, неприметный. Что не забыть - так это улыбку. Такая улыбка, какую увидишь на фронтовых фотографиях. Без утайки, без кривинки. Смотришь на него, улыбчивого парня, а видишь солнце на корочке мартовского наста. Такой вот человек. Говорили с ним медленно так, без привычного напряжения. Смеялись. "Чего приезжал то? К родственникам?" - повернулся Митя ко мне. "Да нет, так. " - расплылся я: "Затосковал что то...". "Балда ты, эх! Чего не живется?"- хохотнул коротко этот человек. Заехали в райцентр. Река на разливе, на пилораме уплыли доски. По пойме прошла только ЛЭП, а следы остыли. Вялый выходной день ворочался с боку на бок. Машина подкатила к станции. Повернулся я к Митрию, замер. Чувство появилось такое, что теперь мы никогда не должны расставаться. Товарищи до гроба. Захотелось отдать все. "Мить, возьми, а? "- протянул ему я бинокль морской из рюкзака. Он понял все, улыбнулся и полез в ящик между сидений. Покопался. Достал самодельный манок. "Бывай друг." - крепкая рука сжала мою руку. По мужски попрощались с серьезными лицами, вглядываясь в глаза другому. Такое прощание, после которого звенит немного в ушах, и голова не работает немного. Запустелая утренняя платформа пестрела кучкой чемоданов, седым мужчиной в черной шляпе на глазах. Вскочив на нее, сидела махонькая букашка. Вдоль платформы проезжал "Минский", верхом мужчина в развевающемся пиджаке, глаза его были все в солнце - оно стекало с глаз, затекало в беленькие морщины и они смеялись. Подошла электричка. Машинист - синенькое пятнышко - убежал за квасом. Все в глазах -пятнышками - утекает, скрывается, расползается. Чувствовал, смотрят на меня из заулков, чувствовал как смотрят. Смешной я у них выходил, нелепый, странный и чужой. Костяшками пальцев вытер глаза: все, не скроетесь - всех обниму, запомню! Вагон гремел недовольством: хотелось пить машинистам! Отыскал местечко. - Свободно? - спросил я умеючи: глупо, безразлично. - Что? - Не занято? - В каком смысле? Я поднял глаза, не зная что делать, - слишком много слов, я увидал: сидел на скамье человек в той же самой шляпе со странным блеском теней из-под полей. - Что значит занято? Если бы я не позволил вам сесть на это место, из-за того, что хочу поболтать с кем-то более приоритетным для меня в плане общения, то тогда получится, что вас я уважаю меньше, чем того, кому данное место было занято. И, если бы я так поступил, то оказался бы негодяем. Вы меня считаете таковым? ... Кинул рюкзак на полку и упал на скамью. Сосед молол что-то, спрашивал. Как ить я устал от всей этой болтовни! - Церковь... Петр... Ведомство... Грехи... Бездумные... Покаяние... Любовь... Дух... По проходу шел мужчина, улыбаясь. Пачку советских сигарет убрал в пиджак, сел против меня. Не слушал он ничего, да и не хотел слушать ничего. Смотрел в окно на поля размякшие, смотрел и смотрел. - Иисус - воплощение любви. Он любит людей. Прощает им все. - Выяснилось, что человек в шляпе - преподаватель истории религии. Мужчина напротив сморгнул, перевел свой взгляд на лектора. - Слушай, вот говоришь ты: "прощает; любит", а какая с такими детьми любовь то? Суровый он, вот что.
У моего дома поменяли асфальт, прибивали пыль поливалками, переплавляли облака на кастеты, разбавляли лужи шоколадным ликером, рвали на тряпки крону тополя в моем окне, заваривали кашу, по дороге размазывая, нагребали снегу и , уснув, успокоились. Вот уже месяц с моего стола на стену восходили ручьи, озера, брошенные деревни и лешие. Я рисовал все свободное время. Купил набор карандашей и отводил душу. Белая бумажка в клеточку была моим окном в жизнь, там было свежо. - Здорово. -Здравствуй. - Пойдем сегодня к Ване. Там все наши соберутся. - Ого! Хорошо. А ведь давно не собирались? - Ага. Зайду за тобой. Не уходи далеко. На картинке впервые появился человек. Это Сашка, мой старый друг, но на лыжах и в полушубке, что не подошло бы к его галстуку. Да, я ведь прыгнул за стол, как проснулся. Теперь все ж стоило бы и одеться. Одевшись, сел чаю пить. Стола у меня не было никогда, я всегда ел на подоконнике. Пододвинул детский стульчик и налил чаю: готово! Обжигаясь, отпил первый глоток. Так тепло стало внутри сразу, что можно и выливать чай. Во дворе фонарь утонул в стремительных облаках белого планктона - зима уже окрепла и засыпАла город мокрым снегом. Остановите землю, я сойду! Перед подъездом показался мужчина в темном костюме. Через секунду его не стало. Звонок в дверь заставил поставить чай на подоконник. - Опять позорить меня будешь? Опять нарядился маньяком? Подскажи магазинчик спецодежды, где ты так первоклассно подбираешь эти вот костюмы. - Остынь, Саш, ты же меня знаешь - мне все-равно. - А ты на себя то не плюй, дурак! - Идем мы или нет? - Пошли, оборванец. Автобусная остановка - приют запоздавших. Метро закрылось пол часа назад. Расставив ноги на ширину плеч, заложив руки за спину, я стоял и смотрел на снег. Рядом был мой друг. Повернул голову и увидел девушку на остановке в уголке. Серьезные, карие глаза перебегали от снежинки к снежинке, вели тихую беседу с небесами, а на губах грустная, лунная улыбка переносила разум ее далеко отсюда. Снег не таял у ней на волосах. Будто лизнул оголенный провод, помутилось в глазах. Я развернулся, ее взгляд остановился на моем лице - глаза разом расширились: "Страх, удивление?". Оттолкнувшись от земли, упал на колени перед ней: "Выходите за меня замуж!"- выдавил я не своим, хриплым, сорванным голосом. "Да пошел ты, псих. Ненормальный! Кретин..." Автобус подошел к остановке и урчал своим дизельным двигателем, как кот на одеяле. Я отошел немного вбок - вдруг кинется тереться о мои ноги? Но вскоре он устроился удобнее и я решился зайти. Сидим мы в автобусе рядом, Саша у окна. - Жестоко она тебя, блин. Хотя ты тоже хорош! - Да ладно, зато не женился. Соскочил с автобусной ступеньки. Дорогу мы оба знали. Московская зима хлюпала под ногами. Глаза наши открылись шире, шаг стал стройнее. Пропала осторожность Сашина, и жижа заливала его туфли, от чего взгляд его делался чище, яснее. Мягкой поступью мы двинулись по дворам, чуть освещенными малиновым ночным небом. Время такое, что кажется, тишина выселила людей, задушила во сне, и кровати в темноте воют на луну. И, будто, под ногами не жесткий асфальт, а осыпь, мелкая каменная крошка, и тоже дыхание - в такт, так же ноги переставляем - с опаской. Перевалы мелькали в глазах, мелькали в глазах ноги моего друга, обутые в горные ботинки. На четвертом этаже сталинского дома горел свет. Свет последнего маяка. Зашли в подъезд. Кто-то пел под гитару. Поднялись и подошли к двери деревянной, коричневой. Звонок. Звонок. Звонок. Шумное море расступилось, я нырнул. Сходу и не разобраться - горячо или холодно: обжигает. Много людей, много и незнакомых. Чужая музыка, чужие руки. Не осталось ничего. Маяк сгорел. Девятиэтажный дом залетел в облако снега. Свет из окон стал теплее. Темное пятно на балконе показалось, приблизившись, видно, что это человек. Мужчина с грустными мыслями на лице, в одной рубашке. Снег ложился на него и не таял долго. Потаранив пару стен, перегородок, выйдет с той стороны, попав тогда в подъезд без света. Выйдет парень оттуда, не дернув головой на стук двери. Чистые глаза смотрели вверх. Там отражалась белая пелена с зеленым да с черным. Широкий шаг раздавил пространный взгляд облака белого. Последнее видимое - пола плащ-накидки и небо, что примет всех. И снег... Снег в чужих снах!
Дальше! Очень тяжело читать такие тексты, когда они не закончены, по крайненй мере мне... Очень сложно, очень личностно, и все время кажется, что одно лишнее слово, и все будет испорчено! Хочется влезть в повествование, сделать хоть что-нибудь... Тяжело... Допиши до конца, останови мои метания из стороны в сторону! Пожалуйста!
